«Великая Скуфь» и «дикие скифы»

Скифский сюжет. Часть II. Часть I

«Скифский сюжет» русской культуры – один из самых древних, истоки его можно найти уже в Повести временных лет (XI-XII вв). Причём для летописца «Скифия» — «Скуфь» является синонимичным обозначением «Русьской земли»: И бе множество их, седяху бо по Бугу и по Днепру оли до моря, и суть городы ихъ и до сего дне, да то ся зовяху от Грекъ Великая скуфь (1; 70).

Таким образом, на Руси определенная местная память об топониме «Скифь» («Скуфь») дожила до времен первых летописей, т. е. до первой четверти XII века, хотя автор этого фрагмента и оговаривается, что зовётся так земля «от Грек». При этом словосочетание «отъ Грекъ» не могло обозначать: “с греческого языка”, а значило только: “от людей греческой народности”, “от земель, обитаемых греками” и “от Греции, из Греции”»¹. Скуфь, Скифия – древнейшее историческое название территории юга России, поэтому нет ничего удивительного в той роли, которую впоследствии сыграет скифский сюжет в историософском тексте русской культуры.

Впрочем, упоминания «скифского» в древнерусской литературе достаточно маргинальны. По мере становления российской государственности и в связи с татаро-монгольским нашествием скифское начало как кочевое было осмыслено как чуждое и враждебное. В скифах, вслед за авторитетными толкованиями священного Писания, видели один из апокалиптических народов, угрожающих праведному царству. Таково, например, употребление слова «скифы» у Филофея Псковского в XVI столетии².

Возвращение скифской темы происходит в начале Нового времени, когда политические и культурные связи между Россией и Западом становятся интенсивнее. В этот период в целом господствовало представление о скифе как о «варваре», «дикаре», восходящее к античной традиции, которое было усвоено европейским сознанием в Новое время – по-видимому, начиная с XVII в., и во всяком случае было уже отчётливо сформулировано в эпоху Просвещения. Полагая себя (приблизительно начиная с IX века) единственным наследником и правопреемником Греко-римской цивилизации, европейское сознание усвоило и оппозицию Востоку. Представление об этом Востоке у европейцев вплоть до XIX в. и даже позже было, как и у античных авторов, довольно расплывчатым, окутанным легендой: с одной стороны, там виделась угроза, с другой – источник всего таинственного и чудесного. Причем восточная граница Европы была очень нечёткой³, что также находило опору в античных представлениях, где к востоку и северу от известных эллинам пределов располагались легендарная Гиперборея и «скифы» как общее название для самых различных племен.

Ещё Вольтер, описывая Россию XVIII в. в своей «Истории Карла XII» (1731), оперирует античными географическими названиями и этнонимами: Танаис, Понт, Борисфен, Палус Меотис, скифы, сарматы, роксаланы и пр.⁴Т.е. он смотрит на Россию сквозь античную оптику как на «Скифию». Сами русские допетровского периода для него – варварский народ, описанию дикости которого он посвящает несколько страниц своей истории. Однако, весьма показательна та трансформация, которую претерпевает скифская тема именно у Вольтера, давая толчок зарождению скифского сюжета. В философской повести «Царевна Вавилонская» (1768) мы находим почти дословно повторяющееся описание дикой Скифии, в которой «не было городов, а следовательно, и никаких изящных искусств. Кругом простирались лишь обширные степи, и целые племена жили в палатках или повозках» (353)⁵. Однако, это уже не аллегория России. Теперь Вольтер, впечатленный просвещенной императрицей Екатериной, аллегорически представляет Россию как «Киммерию». «Империя киммерийцев», когда-то «ничем не отличавшаяся от Скифии, но с некоторых пор ставшая такой же цветущей, как государства, которые чванятся тем, что просвещают другие страны» (354) – это цивилизованная Россия во главе с просвещенными монархами. Для автора, это новый этап осмысления феномена России, суть которого высказана им в письме к Дидро 23 сентября 1762 г. «В какое время мы живем! Франция преследуют философов, а скифы ей покровительствуют».

Таким образом, «дикая», «варварская» Россия-Скифия возникает в эпоху Просвещения как результат переписанной античности – в той же мере, в какой Западная Европа усваивает себе образ Греко-римской цивилизации. Именно с этим уже сформировавшимся стереотипом о «диких» скифах – восточных кочевниках и северных варварах, — скорее всего, связаны попытки первых русских авторов, обратившихся к скифской теме, «растождествиться» с древними скифами, дабы подтвердить свою приверженность европейской идентичности.

Автор оригинального и обширного исторического труда «Скифская история» (1692) Андрей Иванович Лызлов, фактически, называет скифами предков татар и турок, с которыми борются «россиане» вместе с другими европейскими народами. Он в частности пишет: Но от пятисот лет и больши, егда скифове народ, изшедши от страны реченныя их языком Монгаль, ея же и жители назывались монгаилы или монгаили, поседоша некоторыя государства [яко о том будет ниже], измениша и имя свое, назвашася тартаре, от реки Тартар или от множества народов своих, еже и сами любезнее приемлют или слышат⁶.То есть, согласно Лызлову, скифы – это монголы, изменившие самоназвание на «татары». В Российскую землю (как и турки в Западную Европу) они приходят как завоеватели. Политический заказ этой книги (видимо, князем Василием Голицыным) в разгар крымско-турецких кампаний, непосредственными участниками которых были и А.И. Лызлов, и командующий русским войском кн. В.В. Голицын, в преддверие русско-турецких войн XVIII в. – более чем очевиден. Лызлов, несомненно, работает в рамках общеевропейского антитурецкого, антиисламского идеологического «тренда». Это подтверждают и современные исследователи «Скифской истории». Е.В.Чистякова пишет: «Автор… горячо призывал к единению сил европейских народов для борьбы с татаро-турецкими завоеваниями»⁷, а А.П. Богданов указывает на то, что «В соответствии со своими взглядами А.И. Лызлов заостряет антитурецкую и антимусульманскую направленность источников»⁸.

Вслед за А.И.Лызловым и Вольтером мнение о «скифах-татарах» находит поддержку у такого автора, как Антиох Кантемир. В своей «Песни IV. В похвалу наук» (1734) он говорит о «диких скифах», презиравших всякую государственность, но, тем не менее, склонившихся перед Мудростью Просвещения:

И кои всяку презрели державу,

Твоей склонили выю, усмиренны,

Дикие скифы и фраки суровы,

Дав твоей власти в себе знаки новы (201).

В примечании князь Кантемир разъясняет, что «дикие скифы» — «татаре, сиречь» (207).

М.В. Ломоносов, опровергая это заблуждение, присоединяется к другому, также весьма сомнительному утверждению немецкого придворного историка З.-Т. Байера (высказанному в работе 1728 г. De origine et priscis sedibusSkytharum), который «финцев, естландцев и лифландцев почитает остатками древних скифов»⁹. «Чудские поколения суть от рода подлинных древних скифов, — делает вывод Ломоносов, — ныне по большей части Российской державе покоренные или уже из давных времен в единнарод с нами совокупленные»¹⁰. Единство скифов и чуди Ломоносов выводит логически, на основании явно недостаточных историографических и языковых данных. Байер производил слово «скиф» от финского скита – стрелок, Ломоносов считает, что: «Имя скиф по старому греческому произношению со словом чудь весьма согласно»¹¹ и что греки заимствовали у славян их название чуди. Ломоносов тем самым утверждает славяно-российскую идентичность как особый цивилизационный мир между античным миром и скифами-чудью, с которыми, правда, славяне давно в «единнарод» совокупились. То есть, русские – всё же скифы, пусть только отчасти. Этот тезис необходим Ломоносову для оспаривания «норманнской теории», согласно которой история Руси начинается лишь с момента призвания варяжских князей.

В.К. Тредиаковский считал, что само название скифов у Геродота произошло от русского слова «скитания», что, по мнению Василия Кирилловича, отражало их кочевой образ жизни. Первый русский филолог выказывает здесь изрядное чувство языка, и к его глубокому суждению мы ниже ещё вернёмся. Спор о связях скифов и славян шёл на протяжении всего XVIII столетия, и в нем принимали участие, помимо М.В. Ломоносова и В.К. Тредиаковского, немецкие придворные (т.е. в тот период – «официальные») историки упомянутый Байер и Г.Ф. Миллер.

Но пример Ломоносова и Тредиаковского здесь скорее исключение. Стремление «растождествиться» с «дикими» скифами просматривается у всех «русских европейцев» XVII-XVIII веков — вплоть до Н.М. Карамзина. И только выработанный Просвещением концепт «естественного народа» вносит свои коррективы в это стереотипное представление, а с определённого момента, когда «дикий» становится синонимом «естественного», вынуждает менять знаки буквально на противоположные.

Уже в словоупотреблении карамзинистов, которые были предромантиками, можно проследить некоторую динамику относительно «скифского». Так, известный карамзинист И.И. Дмитриев употребляет иронически по отношению к слову «скиф» эпитет «грубый» (что, в заданном контексте, является, конечно, синонимом «дикого»). В «Послании к Аркадию Ивановичу Толбугину» (1795-1799) он выражается так: Грубый скиф по бороде, / Нежный Орозман душою…(335)

Здесь появляется важный атрибут поэтического образа скифа – борода, которая затем не раз ещё будет встречаться, особенно в сочинениях европейцев о России. Если дикий скиф – это стереотип европейского Просвещения, следствие европейской рецепции античной культуры, то грубый скиф (в противоположность культу изящного и утонченного) – выражение явно сентиментальное. Но, заметим, что у Дмитриева «грубость», как и борода, может быть обманчивой личиной для нежности и чувствительности.

Таким образом, если Кантемир, судя по всему, является первым русскоязычным автором, употребившим по отношению к скифу устойчивый эпитет «дикий», то в кругу карамзинистов складывается представление о внешне «грубом», «бородатом», но нежном «в душе» скифе. И это будет существенно для последующей эволюции скифского сюжета у романтиков.

Илья Бражников