ПРОВИДЕНЦИАЛИЗМ П. ЧААДАЕВА И ИСЛАМ
(No Ratings Yet)
Загрузка...
Религия, вера, нравственность… Бескрайние темы. Необъятные. Нескончаемые. Ведь в них заключена сама наша жизнь. Да и как этим вопросам не быть основополагающими, если мы то и дело задумываемся о себе, своём предназначении, пытаемся найти своё место в мире? Какие-то идеи мы черпаем из трудов мыслителей прошлого или наших современников, а иной раз проводим параллели с собственными мыслями, чтобы приблизиться к важному для нас ответу. Нет, ответы мы получаем далеко не всегда. А на поверхности ли они? И однозначны ли?
В этом и состоит прелесть поглощения мыслей тех, кто пытался проникнуть в глубинные пласты человеческого бытия. К числу тех, кто представляет интерес с этой точки зрения, относится и выдающийся русский мыслитель XIX века, объявленный сумасшедшим правительством Российской империи за свои политические взгляды, Пётр Чаадаев. Его труды были запрещены к публикации в царской России, а из знаменитых восьми философических писем при жизни его увидело свет лишь первое, опубликованное в 1836 г.
В нём мыслитесь решительно заявил, что русский народ был порабощен и оторван от прогрессивного умственного движения той поры, которое «только и стремилось установить единство человеческой мысли». Вместо мировой идеи его направили за нравственным учением «к растленной Византии, к предмету глубокого презрения» европейских народов. И поэтому «мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили» [Первое письмо].
Разумеется, на фоне триумфа внешней политики Николая I, почившего на лаврах победы над Персией, Турцией и Польшей, в глазах чиновников такие речи выглядели «безумием». Однако же они вызвали бурные дискуссии в среде русской интеллигенции, тем более что сам П. Чаадаев к тому времени уже был хорошо известен. И благодаря своему происхождению из знатной дворянской семьи, и благодаря воинской удали, проявленной в годы Отечественной войны, и благодаря своим активным связям с оппозиционерами и членами тайных обществ.
Но не только политическое кредо П. Чаадаева будоражило мыслящие умы России. Предметом обсуждений становились его взгляды на религию, историю и науку. Причем «басманный философ», как его позднее окрестил Николай Ульянов (в Москве он жил в доме Левашевых на Новой Басманной), не воспитывал учеников и последователей. Он вдохновлял других мыслить и думать самостоятельно, выверять и отстаивать свои идеи и убеждения, какими бы отчаянными они ни казались. Масштаб его влияния на свою эпоху трудно переоценить. А. Пушкин, А. Грибоедов, В. Белинский, А. Герцен и многие другие выдающиеся личности не просто находили в нём вдохновение, но и перенимали у него новый для России способ восприятия и прочтения действительности.
ВЕЧНЫЙ ЗАКОН НРАВСТВЕННОСТИ
Вчитываясь в письма П. Чаадаева и другие его сочинения, он предстает, на первый взгляд, религиозным философом. Проблемы веры, нравственности, свободы воли имеют для него наиважнейшее значение. Более того, одной из первейших проблем своего времени он видит безбожие и антропоморфизм. Но в его подходе нет ни малейшего намека на те положения религии, которые обычно становятся предметом богословских дискуссий и разделяют людей. Напротив, он верит, что человек способен избавиться от «совсем личного» сознания и приобрести «общее сознание, которое заставило бы его постоянно чувствовать себя частью великого нравственного целого?» [Седьмое письмо]. Но для этого необходимо осознание того факта, что ты являешься частью мироздания. Частью думающей, размышляющей, разумеющей.
«Бесполезность есть безличность, — раскрывает П. Чаадаев, — именно потому добро и красота связываются и сливаются в самой абсолютной и самой обширной идее нравственности». В порядке нравственном, как и в природе, продолжает он, не совершается ничего такого, что не совершалось вчера. Связь, «соединяющая явления нравственного порядка, та же, какая соединяет явления физические — непрерывность, преемственность» [Отрывки и разные мысли].
Наличие и действенность этой самой цепи может привести к становлению мира на земле. Мира для всех и каждого. Ибо «истина едина: царство Божье» на земле — не что иное, как «прозрение и осуществление соединения всех мыслей человечества в единой мысли», которая «есть мысль самого Бога, иначе говоря, — осуществленный нравственный закон». Вся «работа сознательных поколений предназначена вызвать это окончательное действие», являющееся пределом и целью всего, последней фазой «человеческой природы, разрешение мировой драмы» [Восьмое письмо].
Красивейшая формулировка, однако. Но что он вкладывает в этот самый закон? «Высший разум, — пишет П. Чаадаев, — выражая свой закон на языке человека, снисходя к нашей слабой природе, предписал нам только одно: поступать с другими так, как мы желаем, чтобы поступали с нами» [Второе письмо].
Фактически, П. Чаадаев вторит Библии, ибо сказано возлюбить «ближнего твоего, как самого себя» (Лев. 19:18), и в Евангелии констатируется: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Лк. 6:31). А среди многих хадисов, которые произвели впечатление на Льва Толстого, есть такие слова, приписываемые Пророку Мухаммаду, мир ему и благословение Аллаха: «Делайте всем людям то, что вы желали бы, чтобы вам делали люди, и не делайте другим того, чего вы не желали бы себе» [Изречения Магомета, не вошедшие в Коран].
Эту же мысль прекрасно обыграл грузинский писатель Нодар Думбадзе, который устами своего героя выводит правило, названное им «Законом вечности»: «Душа человека во сто крат тяжелее его тела… Она настолько тяжела, что один человек не в силах нести её. И потому мы, люди, пока живы, должны стараться помочь друг другу, стараться обессмертить души друг друга: вы мою, я — другого, другой — третьего, и так далее до бесконечности».
Но вернёмся к мыслям П. Чаадаева, называющего «абсолютное благо» незыблемым законом, «по которому всё стремится к своему предназначению: вот всё, что мы о нём знаем». Но если «руководить нашей жизнью должно понятие об этом благе, разве не необходимо знать о нём что-либо ещё?» [Второе письмо].
Согласно Чаадаеву, «истинную природу человека» составляет способность «просвещаться беспредельно», в чём и состоит «его превосходство над всеми созданиями». Но для возвышения «до свойств мыслящего существа» необходимо озарение личности «лучом высшего разума». Дело тут в том, что каждый из людей — часть «единого обширного разума», заполняющего и пронизывающего мир, «в котором прошедшее, настоящее и будущее составляют одно неразделимое целое». Где всё ведёт «к постижению природы такого разума, который не подчинен условиям времени и пространства» [Пятое письмо].
Поэтому Всевышний «явил себя» человеку «настолько, насколько это было необходимо для того», чтобы индивидуум «мог искать Его в этой жизни и найти Его в иной» [Отрывки и разные мысли].
Жизнь духовного существа, продолжает мыслитель, в целом обнимает собою два мира, из которых только один нам ведом. Но так как «всякое мгновение жизни неразрывно связано со всей последовательностью моментов», её слагаемых, очевидна невозможность возвышения «собственными силами» до «познания закона», неизбежно должного «относиться к тому и другому миру». Следовательно, «закон этот» может быть «нам преподан таким разумом, для которого существует один единственный мир, единый порядок вещей» [Второе письмо].
ПОРЯДОК ВО ВСЕЛЕННОЙ, РАЗУМ И СВОБОДА
Пытаясь приблизиться к пониманию окружающей нас действительности, А. Чаадаев усматривает Божественный почерк во всем происходящем во Вселенной. «Сущность Бога в том и состоит, — пишет он, — что в Его всемогуществе исчезает всякое противоречие, и невозможное нам — возможно ему» [Отрывки и разные мысли].
«Астрономы, удостоверившись, что тела небесные подлежат закону тяготения и что действия этого закона могут быть вычислены, с точностью, превратили всю систему мира в геометрическую задачу, и теперь самый общий закон природы воспринимают при помощи некоторого рода математической фикции, под одним именем Притяжения, или Всемирного Тяготения». Но есть и «другая сила, без которой тяготение ни к чему бы не привело: это Начальный толчок, или Отталкивание».
Предположим, продолжает П. Чаадаев, что одна единственная молекула вещества, всего лишь единожды приняв произвольное движение, вместо стремления к центру своей системы отклонилась в сторону от радиуса, на котором находится. Что же тогда произойдет? «Не потрясется ли тотчас весь порядок мироздания? Не сдвинется ли с места всякий атом в бесконечных пространствах?» Случись такое, все тела стали бы «по произволу в беспорядке сталкиваться и взаимно разрушать друг друга». Поэтому нам остается осознать, что точно так, вовлекаясь всякий раз в «произвольные действия», мы «потрясаем все мироздание». И эти ужасные опустошения в недрах творения производятся не только внешними действиями, но каждым нашим «душевным движением, каждой из сокровеннейших наших мыслей. Таково зрелище, которое мы представляем Всевышнему».
Признаем, что мыслитель будто врывается в нашу душу, затрагивая её потаенные стороны. Наши мысли, не озвученные вслух намерения. Разве все они так безгрешны и невинны? Кто на самом деле живёт внутри нас? Что движет нами в те или иные моменты жизни? Какие цели мы преследуем, предпринимая те или иные шаги?
Во времена, когда наука помогала покорять силы природы и проникать в ее тайны, П. Чаадаев критикует попытки применить «научные» методы познания в области психологии и морали. И винит он в этом, прежде всего, философов, смешавших «конечное с бесконечным, видимое с невидимым, поддающееся восприятию чувств с неподдающимся». Но что ещё хуже, человек пытается увидеть в познаваемой им природе божественное, ибо «бессознательно мы ещё находимся под властью языческих представлений» и «человеку необходима точка соприкосновения между его ограниченным разумом и бесконечным разумом Бога, разделёнными беспредельностью» [Четвёртое письмо].
В этой роковой ошибке философии видит он причину того, что в христианстве закрепился «нечестивый догмат, в котором творение смешивается с Творцом, так что черта, навеки их разделяющая, стирается, дух подавляется огромной тяжестью беспредельного будущего, все смешивается и запутывается».
В день создания человека Бог «беседовал» со своим творением, внимавшим Ему. Таково, согласно П. Чаадаеву, «истинное происхождение человеческого разума», так как «психология никогда не отыщет объяснения более глубокого». Но в дальнейшем люди «частично» утратили «способность воспринимать голос Бога», что стало «естественным следствием дара полученной им неограниченной свободы» [Пятое письмо].
Свобода… Понятие актуальное во все времена. Что есть свобода? Можно ли дать ей одно вразумительное определение? Где проходят её границы? В какой области она действует и в каком объёме? Где грань между свободой и вседозволенностью? Вечные вопросы, порождающие сомнения и размышления. Что мы считаем свободой для себя? А для других? Не бываем ли мы эгоистически избирательны в допустимости для себя того, что считаем неприемлемым для другим? И как мы определяем нашу свободу во взаимоотношениях с Богом?
Как отмечает протестантский проповедник, основатель «Школы Христа» Берт Кленденнен, «человек в своем мятеже против Бога, в своём выборе, принимает то, что Бог повелел ему не брать, и в этот момент, человек становится центром для себя. Бог перестал быть центром его существования, центром человека стал он сам, а его “я” стало его богом» [Подчинение Божьему плану]. Убедив себя в «получении свободы», мы «потеряли из вида Бога», скатившись «до нечестия». И поэтому «в своём большинстве мы не осознаём наличие происходящего разрушительного процесса. Мы не знаем пути назад к реальности, потому что мы потеряли из поля зрения высоты, с которых ниспали» [Святой Дух].
Как бы в унисон этим мыслям П. Чаадаев вопрошает, по какой причине Создатель «терпит всё это? Почему не выметет этот мир возмутившихся тварей? И ещё удивительнее, — зачем наделил он их этой страшной силой?» И сам же отвечает, что Бог именно «так восхотел», и «сотворив нас столь удивительным образом», Он также «одарил нас способностью знать, что мы противимся своему Создателю. Можно ли сомневаться, что, подарив нам эту удивительную силу, как будто идущую вразрез с мировым порядком, он не восхотел дать ей должное направление, не восхотел просветить нас, как мы должны её использовать?» [Четвёртое письмо].
Отношение П. Чаадаева к христианству порой противоречиво, но всегда искренне. Именно с христианским стремлением к истине он связывает великий успех «горделивой науки», и единение человечества он считает «предназначением христианства». Но вместе с тем мыслитель не скрывает удовлетворённости тем, что прошли времена, «когда упорство сторон принималось за убеждение, а выпады сект — за благочестивое рвение». Он протестует против «кодификации духа» и не приемлет, что «в религиозной жизни всё теперь основано на букве, и подлинный голос воплощенного разума пребывает немым» [Восьмое письмо].
Тут-то и подходит мыслитель, и вполне ожидаемо (в рамках его рассуждений), к проблеме разума и откровения. Может ли проповедь, обращённая к человечеству две тысячи лет назад, быть «одинаково понятна для людей всех времён и всех стран»? «Не должен ли раздаться в мире новый голос, связанный с ходом истории, такой, чтобы его призывы не были никому чужды»? В своём поиске П. Чаадаев обращается к опыту различных народов и не оставляет без внимания ислам.
ПРОВИДЕНЦИАЛИЗМ П. ЧААДАЕВА И ИСЛАМ
«Перейдем к Магомету», — пишет П. Чаадаев. Если подумать «о благе, вытекающем для человека» из ислама, то видно, что мусульманство «вместе с другими более сильными причинами» содействовало «уничтожению многобожия» на огромных территориях и даже в таких областях, «которые можно было считать недоступными влиянию общего движения разума», исламская идея «единого Бога и всемирного верования» приготовила «бесчисленное множество людей к конечным судьбам человеческого рода».
Поэтому необходимо признать, что, «несмотря на дань, которую этот великий человек заплатил своему времени и своей родине», он «заслуживает несравненно большего уважения людей, чем толпа бесполезных мудрецов, которые никогда не умели воплотить и использовать ни одного из своих измышлений, а лишь раздробили человеческое существо» вместо стремления «к объединению разрозненных элементов его природы».
Снисходительное отношение П. Чаадаева к исламу объясняется тем, что он считает магометанскую религию одним из «разветвлений» христианства. По его словам, «исламизм есть одно из самых замечательных проявлений общего закона; судить о нем иначе, значит не понимать всемирное влияние христианства, от которого он происходит». Более того, именно близость ислама и христианства «заставляет нас смотреть на магометан как на естественных врагов». А между тем, замечает он, в Коране почти нет главы, «где бы не говорилось об Иисусе Христе». Помимо того, арабская цивилизация «передала нашей» богатый материал, и это «следует рассматривать как косвенные пути, использованные провидением для довершения возрождения человеческого рода» [Седьмое письмо].
Возможно, под влиянием взглядов П. Чаадаева спустя десятилетия русский мыслитель Владимир Соловьев открыто заявит, что ислам «в самом деле есть здоровое и трезвое молоко», своими «общедоступными догматами и удобоисполнимыми заповедями» питающее народы, «призванные к историческому действию». Хотя и добавит, что народы эти ещё не доросли «до высших идеалов человечества», под которыми в России понимались христианские ценности [Магомет. Его жизнь и религиозное учение].
Сам П. Чаадаев верил, что «имя Магомета» будет произноситься «с глубоким уважением» и в нём будут видеть «благодетельное существо, кто всего более способствовал осуществлению плана божественной мудрости для спасения рода человеческого». Он верил в силу человеческого разума, не того, который копается «на свалке истории» и во всём видит воздействие «механической силы человеческой природы», а разума нравственного, могущего увязать происходящее в мире с божественным провидением и воздать по заслугам тем, кто был оставлен «в неведении или пренебрежении» [Шестое письмо].
Тем не менее, как уже было отмечено, П. Чаадаев воспринимал ислам исключительно как результат способности христианства «принимать самые различные формы религиозного мышления». Русские философы первой половины 19-го века ещё не имели возможности углублённо изучать ислам, но уже предпринимали смелые шаги для объяснения его места и значения в мировой истории. И оценивать значимость этих шагов нужно, конечно же, не с позиции дня сегодняшнего, чтобы исполинские фигуры таких личностей, как Пётр Чаадаев, не искажались в кривом зеркале истории. За что, собственно говоря, и ратовал сам «басманный философ».
Теймур Атаев
Источник: